Духовная культура средневековой Руси - А. И. Клибанов

«Боже, приемыи жертву Авраамлю и призрев на всесожжение, явлеи Анну пророчицу Самойла родити, приими добрая родителя отца и матеры Помяни, Господи, древнее матере моея. Помяни, Господи, въскормление. Помяни, Господи, слезы. Помяни, Господи, воздыхание. Помяни, Господи, яко не восхотеста разлучитися от мене, и се разлу- чистася от мене в веце сем. Но за доение и воскормление, и за слезы и воздыхание, и за разлучение еже от мене радости вечныя сподоби я, не сведи ею, Господи, от скорби в скорбь, от печали в печаль, от сетования в сетование, но за жертву роди и принесе к тебе, Господи, мене, недостойного раба твоего инока Иосифа, царствию небесному сподоби я. Яко благословися и прославися пречестное и великолепое имя Твое Отца и Сына и Святого Духа. Ныне и…»[44]

В составе «Измарагда» содержатся сочинения, направленные против формального благочестия. Духовенству, оправдывающему недостойный образ жизни тем, что священнический сан достаточен, чтобы избежать загробного возмездия, указывается, что сан не спасает[45]. Не спасает и место: «несть бо пособиа от чьстна сана и от места свята, не творящему воля Божиа… Место бо никого не спасет и не осудить, нъ когождо дела или осудять, или спасуть…»[46] Это «рискованный» мотив. Он неоднократно воспроизводился по ходу выступлений против «лживых учителей».

В согласии с «духовнохристианской» тенденцией «Измарагда», а таковая не означала ничего иного, как обращение к внутреннему миру человека, находится и характерное для этого памятника повествовательное начало. Как заметил В. А. Яковлев, в старшей редакции «Измарагда» оно представлено четырьмя повествованиями помимо тех, которые в виде притч встречаются в поучениях. В младшей редакции содержится семнадцать повествований[47]. От одной редакции «Измараща» к другой все заметнее прослеживается повышение повествовательного начала. Еще одному памятнику с названием «Измарагд» сборнику XVI в. из собрания Ундольского, посвятил небольшую статью О. В. Творогов. Он указал на ряд черт, сближающих этот сборник с «Измарагдом», но вывод сделал такой: «И все же это не «Измарагд»[48]. Почему? Потому, что нравоучительность его статей «сочетается непременно с занимательностью сюжета», что они «не отвлеченные наставления, а в большинстве своем сюжетные нравоучительные новеллы»[49]. Но явления «беллетризации» в «Измараще» приняты во внимание уже Яковлевым. Им же указана динамика нарастания повествовательного начала от старшей к младшей редакциям памятника. «Отвлеченного наставительства» вообще в «Измараще» мало, даже в его старшей редакции.

Изучение памятника требует выяснения его установки на ту или иную общественную среду. Думается, в этом отношении опыт Яковлева остается актуальным. Исследователь считает: 1) «Измарагд» предназначался для приходского духовенства и для домашнего чтения мирян, замечая, что «грамотность этого времени далеко не была столь редким явлением не только среди духовенства, но и среди мирян…»[50]; 2) составитель сборника «отлично понимал потребности своих читателей: он руководился соображениями, которые были результатами близкого знакомства с условиями нравственной жизни этих читателей, со степенью их духовного развития»[51]; 3) составитель сборника («наставник») «может и даже должен быть по своему умственному развитию выше среды своей деятельности, но не настолько, чтобы не мог понять ее интересов и говорить понятным для нее языком»[52]; 4) притом что «Измарагд» содержал ряд переводных и оригинальных статей, хотя и озаглавленных именами отцов церкви, для его изучения существенно не «определение степени самостоятельного творчества его составителя, но указание на то, какие стороны жизни интересовали его в современном ему обществе» и «какие вопросы интересовали это общество»[53].

Многие и самые коренные вопросы были в центре внимания составителя «Измарагда», они волновали общественную среду, которой был предназначен сборник. Среди них проблемы «правды» и «неправды», бедности и богатства, труда и собственности, нравственные нормы жизни и многие другие. К некоторым из них нам еще предстоит обратиться. Пока же рассмотрим структуру первичной церковной ячейки–прихода в его соотнесенности с миром и волостью — первичными гражданскими ячейками крестьянства. Не имеем ли мы в «Измараще» своего рода настольную книгу для приходского духовенства, прихожан? Если действительно составитель сборника положил в его основу опыт непосредственного общения со своими слушателями и это определило круг чтения, каким он предстает в статьях, составляющих сборник, то это и есть опыт общения с прихожанами, знание их жизни, интересов, семейно–бытового уклада, острых вопросов, которые задают прихожане и ответа на которые ждут. И если это так, то проповедник не может не говорить с прихожанами иначе, чем на доступном им языке.

На каком языке говорили со слушателями (или писали для читателей) проповедники из народа, выступавшие для народа?

На языке конкретно–образном, на языке наглядных примеров, взятых из жизненного обихода. Через живые примеры или посредством вымысла, рисовавшего всем доступные ситуации, проповедник шел к цели: образ в умах слушателей превращался в понятие. Образец такого выступления — «Слово о лживых учителях». «Лживых учителей» обличает простолюдин, взявший на себя миссию истинного учительства. Прислушаемся к проповеди, звучавшей на рубеже XIII‑XIV вв.: «Рекше, еща пастуши (духовенство. — А К.) възволчатся, тогда подбаеть овци овце паствити — в день глада насытяться… В притци лепо есть разумети: еща бы посла рать к некоему граду, ти некто бы простьлюдин въскликал: «люди, побегаете в град, рать идеть на вы!» То быша слышавъше, людие смышлении бежали быша в град и избыли бы зла, а несмышлении ръкли быша: «не князь муж поведаеть, не бежим в град». Пришьдши бы рать избила, а другых повоевала»[54].

Проповедник в «Измарагде» убеждает слушателей в существовании «небесного жития», рая, из которого был изгнан Адам. Он говорит:

«Якоже жена непраздна всажена будет в темницу, таможе детищ родит, той же рожденный детищ возрастет в темнице той. Мати же его, седяще с ним, многажды поведает ему о солнце, и о месяце, и о звездах, о горах же и о дубровах и о холмех и како птицы парят и кони текут, и земля жито растит и вино и овощь. Сей же, иже в темнице родився и вскормлен и возрасте и ничто же иное не весть, разве темничную тму, а то слышит искушений тех и не верует о том. Тако и мы в изгнанием житии сем рождьшеся и не веруем слышаше небесное житие, но точию сию маловременую жизнь знаем, худыя и убогия сласти, в нем же рождены есмы»[55].

Другой образец доступного простым людям слова. Проповедник взывает к прихожанам, погруженным в мирские интересы и не пекущимся «о душе». Он предвидит возражения слушателей (читателей). Они могут сказать: мы не «небесные чины», не апостолы, нечего с нас и взыскивать. Это знание аудитории. И знание, каким именно словом можно воздействовать на умы паствы. «Суть же инии человеци, — обращается проповедник, — иже птица на руках взимают, точию да ся ими глумят и о тех же многа имуть строениа, а о души ни мала родяще… Елма ж друзии печалять о псех и досыти им не дають ести да бы на заець быстри были… Пси же толь хитри изучени — голоден, а в устех дръжа заець, а не ясть. О брате, постыдитеся сами себе и будите только крепци. Не имате бо извета пред Богомь, яко и скот и птица наказаете, а сами почто не накажитеся на разум Божий, а смыслене есте… Не зазрите ми, братие, понеже о псех вы притчю сказах. Аще о небесных реку вы и глаголети: тии были вельми велиции. Аще ли о апостолех глаголю вы, речете ми: тако не можем творити. Того деля зверем вы прилагаю. Аще можеши пса научити и зверий лютость на 1фотость и птицу утолити, да како не зло на добронравие»[56]. К кому обращена проповедь? Охота в XVI в. была немалым подспорьем в крестьянском хозяйстве. Не «сокольничьи слободы» подразумевал проповедник. Охота на зайцев (именно этот пример избрал проповедник) была крестьянским занятием. Птицы же, упоминаемые им, не вид промысла. Они служат «глумам», скорее всего скоморохам, забавлявшим население дрессированными животными.

К сельскому же населению, можно думать, обращено находящееся в «Измарагде» сочинение «Слово о некою двою суседу шевъцу», во всяком случае оно — приходская проповедь. Назначение «Слова» в том, чтобы побудить население исправно посещать церковь: «Послушайте (послушайте! — А К.) и о сем. Беста два суседа шевьца вкупе живуща. Един же ею имяше отца и матерь свою, и жену, и дети многы. Хожаше в церковь в год пения по вся дни, и вся о бозе кръмляше от ремества своего, и изобиловаше и в милостынею подаа.